воскресенье, 15 мая 2016
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Член Рона Нэшвила елозит во мне уже ровно тринадцать минут. Я это знаю, потому что слежу за временем на своем телефоне, пока тот пялит меня сзади, не замечая ничего вокруг. Он бы не заметил, даже если бы я чатился на Фейсбуке или раскуривал косяк. Когда Рон меня трахает, то всегда держит глаза закрытыми. Я не знаю настоящей причины, может, ему так необходима разрядка, а может, я стал ему настолько противен, что он представляет вместо меня кого-то другого, свою бывшую жену, например.
Рон чемпион в среднем весе по боям без правил. Натуральная машина для убийства. Но я-то знаю, что он всего лишь человек. За три года с ним я видел как он блюет, срет, сморкается, плачет, видел его грусть и депрессию, видел его безжизненный от бесконечного стресса член, видел все его слабости, и все это было ни разу не сексуально, это было реально, по-человечески реально, но ничего из этого не заставило меня подумать: «Рон Нэшвил какой-то не такой, он слишком плох для меня, надо найти кого получше». Может, я и не любил Рона так сильно, как он того заслуживал, ведь он действительно был хорошим мужиком, но я никогда его не предавал, потому что у меня нет такой привычки – кусать руку, которая меня кормит. Но Рон думал иначе, и теперь пытался выдолбить из меня все, что ему так претило. Будто бы я грохнул президента, черт возьми, а на деле я всего лишь наширялся так, что не вернулся домой. Подумаешь.
Спустя пятнадцать минут беспрерывной монотонной долбежки почти на сухую, Рон Нэшвил переворачивает меня на спину, хватает за горло и продолжает по новой. У меня не стоит, но это не волнует даже меня. Мой хер не встал бы, если бы Рон сосал бы его целый час, а все потому, что я чертовски здорово обдолбан. Он нашел меня в этом грязном наркоманском притоне и притащил домой всего час назад. Сначала пытался читать мораль, а когда понял, что я ничего не соображаю, исхлестал по лицу так, покуда кровь не пошла из носа. Не помню, как мы оказались в постели, и что его вообще могло завести, но его член оказался у меня в заднице, а дальше ничего не было важно.
Уже утром следующего дня Рон записал меня в программу двенадцати гребаных ссаных шагов, а я с трудом мог ходить, хоть и мало что помнил, но я уже тогда знал, что никакие шаги мне уже не помогут. И что я навсегда потерял Рона, я тоже это знал.
***
У Тэда огромные глаза, величиной со спелую смородину каждый. Они такие умные и в них столько тепла, что мне становится не по себе. Я не понимаю, как в этом ребенке может помещаться столько доброты, непосредственности и прощения. Мы оба лежим на моей кровати, он держит мою руку в своей тепленькой ладошке и крутит мое кольцо, надетое на большой палец. Он увлечен, а у меня нет сил прервать его.
Четвертые сутки моей ломки проходят тихо, но очень болезненно. Болит все тело, мне хочется застрелиться, но я не могу сказать сыну, чтобы пошел и притащил мне пушку, он еще слишком мал для такого, да и никакой пушки у меня нет, есть только дурь, спрятанная в цветочном горшке, но моя мать поднимается к нам каждые полчаса и следит, чтобы дверь была открыта. Я не только мучаюсь сам, но и мучаю всех вокруг. Хорошо, что Тэд этого пока не понимает.
- Почему тебе плохо?
Спрашивает он у меня, когда мое кольцо уже перекачивало на его малюсенький детский пальчик и совсем перестало его интересовать.
- Потому что я хотел, чтобы мне было хорошо…
Говорю шепотом, устало и болезненно глядя на него, своего мальчика.
- Как это? Не понимаю.
Он хмурит брови.
- Помнишь зебру в зоопарке? Как ее звали?
- Пенни!
- Точно, помнишь Пенни?
Тэд кивает.
- Помнишь, какого она цвета?
- Белая и черная?
- Ага, так и я, сегодня я черного цвета.
- Ты не черного цвета, ты – это ты.
- Это образно...Бывают дни, когда мне хорошо, они белого цвета, а когда мне плохо - то черного.
- Ты – зебра Пенни?
- Ага.
- Но у тебя другое имя!
Упрямится, и я невольно, но слабо улыбаюсь.
Тэд чудной, но очень смышленый, когда-нибудь он обязательно меня простит.
***
Громкая музыка и неоновый свет слились воедино. Я стою за диджейским пультом и уже заканчиваю свой сэт, вяло покачиваясь в такт музыке. В последнее время меня все меньше и меньше заводит то, что я делаю. Я больше не чувствую знакомого вкуса и запаха, все смешалось, и моя работа, моя музыка превратилась во что-то непонятное, газообразное, ускользающее сквозь пальцы, хоть пусть еще и не потеряла своего первоначального цвета. Сегодня я один, ни Дары, ни Зейна со мной нет, оно и к лучшему, потому что все вечера, когда мы выбираемся куда-то втроем, заканчиваются по одному сценарию – я на коленях, с двумя членами во рту, меняются только декорации.
Мое время заканчивается. Я уступаю свое место следующему, приветствуя его дружескими объятиями, отключаю свой макбук и спускаюсь за сцену. Там шумно и людно, а еще и очередь в толчке, а мне так сильно хочется отлить.
Кладу мак к своим вещам и выхожу в зал, направляясь к тамошним туалетам. По дороге быстро закуриваю и уже лелею мысль о том, что сейчас не только облегчусь, но и хорошенько вкинусь, но тут меня отвлекают.
Старый пидор Эван Джеймс врезается в меня прямо в дверях, насильно таща за собой упирающуюся малолетнюю девчонку в коротком платье и с потекшим макияжем. Так себе зрелище, и кого другого я может быть бы и пропустил, но только не Эвана Джеймса, уж слишком этот говнюк известен в Сохо, и репутация у него совсем не первоклассная.
- Че тут происходит?
Возмущенно интересуюсь, преграждая путь этим двоим.
- Иди куда шел, Мюррей, не до тебя щас.
Отмахивается от меня Эван и дергает на себя девку, чтобы хоть стояла на ногах.
- Серьезно? А если так?
Игриво спрашиваю у него, зажимаю сигарету в зубах и ловко достаю из заднего кармана узких джинс пакетик с колесами, припасенный для себя любимого. Играю им со стариком, как кошка с мышкой, но в руки не даю, вовремя отводя руку, когда он пытается вырвать его у меня.
- Куда? Мое!
- Так ты же, вроде как, в завязке?! Мейси сам видел, как тебя под белы рученьки в больничку увозили.
- Ты его больше слушай. Я вернулся.
- Тогда с возвращением!
Восклицает он, и мне надоедает играть с ним: разжимаю пальцы, и пакетик с таблетками падает в его крепкую раскрытую ладонь. Мы оба знаем, что значит этот негласный обмен.
- Кстати, хорошо выглядишь.
- Вали давай быстрее.
Рявкаю я, прогоняя его, потому что знаю, что выгляжу дерьмово, даже несмотря на то, что на мне одежды на две штуки баксов.
Эван сбегает, как крыса с тонущего корабля, получив свое, а со мной остается обдолбанная малышка. Не нужно много ума, чтобы этого не заметить.
Помогаю ей сесть на пол около раковин, и краем глаза замечаю, что это совсем не девчонка. Когда платье случайно и неловко задралось, я невольно разглядел под ним член, но и тут в Сохо никого нельзя было этим удивить.
- Только не говори, что ты ему дал прямо тут в кабинке.
Со смешком замечаю, напоследок затягиваясь сигаретой, и пристраиваюсь к одному из писсуаров, расстегивая ширинку.
Рон чемпион в среднем весе по боям без правил. Натуральная машина для убийства. Но я-то знаю, что он всего лишь человек. За три года с ним я видел как он блюет, срет, сморкается, плачет, видел его грусть и депрессию, видел его безжизненный от бесконечного стресса член, видел все его слабости, и все это было ни разу не сексуально, это было реально, по-человечески реально, но ничего из этого не заставило меня подумать: «Рон Нэшвил какой-то не такой, он слишком плох для меня, надо найти кого получше». Может, я и не любил Рона так сильно, как он того заслуживал, ведь он действительно был хорошим мужиком, но я никогда его не предавал, потому что у меня нет такой привычки – кусать руку, которая меня кормит. Но Рон думал иначе, и теперь пытался выдолбить из меня все, что ему так претило. Будто бы я грохнул президента, черт возьми, а на деле я всего лишь наширялся так, что не вернулся домой. Подумаешь.
Спустя пятнадцать минут беспрерывной монотонной долбежки почти на сухую, Рон Нэшвил переворачивает меня на спину, хватает за горло и продолжает по новой. У меня не стоит, но это не волнует даже меня. Мой хер не встал бы, если бы Рон сосал бы его целый час, а все потому, что я чертовски здорово обдолбан. Он нашел меня в этом грязном наркоманском притоне и притащил домой всего час назад. Сначала пытался читать мораль, а когда понял, что я ничего не соображаю, исхлестал по лицу так, покуда кровь не пошла из носа. Не помню, как мы оказались в постели, и что его вообще могло завести, но его член оказался у меня в заднице, а дальше ничего не было важно.
Уже утром следующего дня Рон записал меня в программу двенадцати гребаных ссаных шагов, а я с трудом мог ходить, хоть и мало что помнил, но я уже тогда знал, что никакие шаги мне уже не помогут. И что я навсегда потерял Рона, я тоже это знал.
***
У Тэда огромные глаза, величиной со спелую смородину каждый. Они такие умные и в них столько тепла, что мне становится не по себе. Я не понимаю, как в этом ребенке может помещаться столько доброты, непосредственности и прощения. Мы оба лежим на моей кровати, он держит мою руку в своей тепленькой ладошке и крутит мое кольцо, надетое на большой палец. Он увлечен, а у меня нет сил прервать его.
Четвертые сутки моей ломки проходят тихо, но очень болезненно. Болит все тело, мне хочется застрелиться, но я не могу сказать сыну, чтобы пошел и притащил мне пушку, он еще слишком мал для такого, да и никакой пушки у меня нет, есть только дурь, спрятанная в цветочном горшке, но моя мать поднимается к нам каждые полчаса и следит, чтобы дверь была открыта. Я не только мучаюсь сам, но и мучаю всех вокруг. Хорошо, что Тэд этого пока не понимает.
- Почему тебе плохо?
Спрашивает он у меня, когда мое кольцо уже перекачивало на его малюсенький детский пальчик и совсем перестало его интересовать.
- Потому что я хотел, чтобы мне было хорошо…
Говорю шепотом, устало и болезненно глядя на него, своего мальчика.
- Как это? Не понимаю.
Он хмурит брови.
- Помнишь зебру в зоопарке? Как ее звали?
- Пенни!
- Точно, помнишь Пенни?
Тэд кивает.
- Помнишь, какого она цвета?
- Белая и черная?
- Ага, так и я, сегодня я черного цвета.
- Ты не черного цвета, ты – это ты.
- Это образно...Бывают дни, когда мне хорошо, они белого цвета, а когда мне плохо - то черного.
- Ты – зебра Пенни?
- Ага.
- Но у тебя другое имя!
Упрямится, и я невольно, но слабо улыбаюсь.
Тэд чудной, но очень смышленый, когда-нибудь он обязательно меня простит.
***
Громкая музыка и неоновый свет слились воедино. Я стою за диджейским пультом и уже заканчиваю свой сэт, вяло покачиваясь в такт музыке. В последнее время меня все меньше и меньше заводит то, что я делаю. Я больше не чувствую знакомого вкуса и запаха, все смешалось, и моя работа, моя музыка превратилась во что-то непонятное, газообразное, ускользающее сквозь пальцы, хоть пусть еще и не потеряла своего первоначального цвета. Сегодня я один, ни Дары, ни Зейна со мной нет, оно и к лучшему, потому что все вечера, когда мы выбираемся куда-то втроем, заканчиваются по одному сценарию – я на коленях, с двумя членами во рту, меняются только декорации.
Мое время заканчивается. Я уступаю свое место следующему, приветствуя его дружескими объятиями, отключаю свой макбук и спускаюсь за сцену. Там шумно и людно, а еще и очередь в толчке, а мне так сильно хочется отлить.
Кладу мак к своим вещам и выхожу в зал, направляясь к тамошним туалетам. По дороге быстро закуриваю и уже лелею мысль о том, что сейчас не только облегчусь, но и хорошенько вкинусь, но тут меня отвлекают.
Старый пидор Эван Джеймс врезается в меня прямо в дверях, насильно таща за собой упирающуюся малолетнюю девчонку в коротком платье и с потекшим макияжем. Так себе зрелище, и кого другого я может быть бы и пропустил, но только не Эвана Джеймса, уж слишком этот говнюк известен в Сохо, и репутация у него совсем не первоклассная.
- Че тут происходит?
Возмущенно интересуюсь, преграждая путь этим двоим.
- Иди куда шел, Мюррей, не до тебя щас.
Отмахивается от меня Эван и дергает на себя девку, чтобы хоть стояла на ногах.
- Серьезно? А если так?
Игриво спрашиваю у него, зажимаю сигарету в зубах и ловко достаю из заднего кармана узких джинс пакетик с колесами, припасенный для себя любимого. Играю им со стариком, как кошка с мышкой, но в руки не даю, вовремя отводя руку, когда он пытается вырвать его у меня.
- Куда? Мое!
- Так ты же, вроде как, в завязке?! Мейси сам видел, как тебя под белы рученьки в больничку увозили.
- Ты его больше слушай. Я вернулся.
- Тогда с возвращением!
Восклицает он, и мне надоедает играть с ним: разжимаю пальцы, и пакетик с таблетками падает в его крепкую раскрытую ладонь. Мы оба знаем, что значит этот негласный обмен.
- Кстати, хорошо выглядишь.
- Вали давай быстрее.
Рявкаю я, прогоняя его, потому что знаю, что выгляжу дерьмово, даже несмотря на то, что на мне одежды на две штуки баксов.
Эван сбегает, как крыса с тонущего корабля, получив свое, а со мной остается обдолбанная малышка. Не нужно много ума, чтобы этого не заметить.
Помогаю ей сесть на пол около раковин, и краем глаза замечаю, что это совсем не девчонка. Когда платье случайно и неловко задралось, я невольно разглядел под ним член, но и тут в Сохо никого нельзя было этим удивить.
- Только не говори, что ты ему дал прямо тут в кабинке.
Со смешком замечаю, напоследок затягиваясь сигаретой, и пристраиваюсь к одному из писсуаров, расстегивая ширинку.
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Я лежу посреди поля, на зеленой-зеленой траве.
Прямо надо мной купол голубого-голубого неба.
Белые облака плывут по нему медленно и лениво, будто время совсем остановилось, и на всем свете остались только они одни – неторопливые островки - отголоски треснувшей реальности.
Времени действительно больше нет, как нет и людей, суеты, суматохи вокруг, нет обязательств и правил, нет законов, религий, войн и пропаганды. Есть только я, и есть небо – великая загадка. Оно недосягаемое и далекое, тяну к нему ладонь, но не могу дотянуться. Мне так хочется коснуться его, опустить пальцы в это мягкое голубое нечто. Интересно, на что это будет похоже, на то, когда макаешь руку в банку с краской или в чашку с прохладным рисом?
Мне страшно хочется узнать.
Пока я лежу и раздумываю над этим, постепенно тучи надо мной сгущаются. Сначала все наверху становится серым, затем темнеет, и вместо белых облаков появляются черные некрасивые, оборванные по краям тучи.
Мне становится страшно.
Я открываю глаза, когда мне на лицо падает первая тяжелая и скользкая дождевая капля. Она будит меня от затяжного сна, и я вмиг оказываюсь в своей разбитой реальности, из которой теплой тонкой струйкой еще сочится жизнь.
Все тело болит, я издаю протяжный стон и перекатываюсь на бок. Жгут, стягивающий мое предплечье, распадается, игла сама выскальзывает из вены при моем неловком движении. Лежа на полу, оглядываю комнату и силюсь вспомнить, как долго я здесь. В голове полная каша – ни одной зацепки. Я даже не помню, как здесь оказался.
Зову хоть кого-нибудь, но в ответ тишина.
Время замерло, замер и весь мир.
Я трачу множество часов на то, чтобы попытаться прийти в себя, встать на ноги и сделать кофе. Дешевый, растворимый, из пакетика.
Руки совсем не слушаются. Неаккуратно высыпаю серый порошок в грязную чашку со сколами, заливаю кипятком и пью, обжигая рот.
Вкуса совсем не чувствую. Запиваю водой из-под крана, но это не помогает.
Мне больно. Мне плохо. Мне хочется лечь.
Но вместо этого я возвращаюсь в комнату.
Темную, грязную, зашторенную.
Здесь воняет сыростью и табаком.
Телефон я нахожу на полу, в куче слежавшихся тряпок. Глянцевый экран весь в разводах и отпечатках моих собственных пальцев. Долго изучаю телефонную книгу, пролистывая множество имен. Большинство из них не вызывают у меня никаких ассоциаций. Не знаю, сколько еще времени проходить, пока я не нахожу имя Мэтта.
Мэтт поможет.
Эта мысль не дает мне покоя, и я звоню ему.
Разговор короткий, произношу всего четыре слов.
Мэтт, ты мне нужен.
И отключаюсь.
Когда он, наконец, заявляется, я уже готов биться головой о стены. Бесцельно брожу по пустой чужой квартире, запутавшись в собственном сознании, как котенок в клубке ниток.
И мне все почему-то кажется, что рядом плачет ребенок. Мой Тэд.
Заткнись, Тэдди. Закрой свою пасть.
Ты меня раздражаешь.
Заткнись!
Но вдруг плачь внезапно прекращается, и я слышу знакомый голос. Иду на него и встречаю Мэтта. В темноте коридора не могу хорошо разглядеть его лица. Перед глазами все плывет. Я не знаю, как сейчас выгляжу. Наверное, отвратно. В моменты ломки меня не заботит моя внешность. На губах может застыть слюна или блевотина – мне будет плевать.
- Сегодня.
Еле шевелю губами и смотрю в одну точку, отвечая на его последний вопрос.
- Мэтт…
Зову его, поднимая взгляд выше, снова глядя на его лицо.
Сглатываю и облизываю обожженные губы, во рту все пересохло.
- Найди Гарри, он где-то здесь…мне нужно еще.
Прошу. Почти умоляю.
- Пожалуйста, Мэтт. Пожалуйста…
Прямо надо мной купол голубого-голубого неба.
Белые облака плывут по нему медленно и лениво, будто время совсем остановилось, и на всем свете остались только они одни – неторопливые островки - отголоски треснувшей реальности.
Времени действительно больше нет, как нет и людей, суеты, суматохи вокруг, нет обязательств и правил, нет законов, религий, войн и пропаганды. Есть только я, и есть небо – великая загадка. Оно недосягаемое и далекое, тяну к нему ладонь, но не могу дотянуться. Мне так хочется коснуться его, опустить пальцы в это мягкое голубое нечто. Интересно, на что это будет похоже, на то, когда макаешь руку в банку с краской или в чашку с прохладным рисом?
Мне страшно хочется узнать.
Пока я лежу и раздумываю над этим, постепенно тучи надо мной сгущаются. Сначала все наверху становится серым, затем темнеет, и вместо белых облаков появляются черные некрасивые, оборванные по краям тучи.
Мне становится страшно.
Я открываю глаза, когда мне на лицо падает первая тяжелая и скользкая дождевая капля. Она будит меня от затяжного сна, и я вмиг оказываюсь в своей разбитой реальности, из которой теплой тонкой струйкой еще сочится жизнь.
Все тело болит, я издаю протяжный стон и перекатываюсь на бок. Жгут, стягивающий мое предплечье, распадается, игла сама выскальзывает из вены при моем неловком движении. Лежа на полу, оглядываю комнату и силюсь вспомнить, как долго я здесь. В голове полная каша – ни одной зацепки. Я даже не помню, как здесь оказался.
Зову хоть кого-нибудь, но в ответ тишина.
Время замерло, замер и весь мир.
Я трачу множество часов на то, чтобы попытаться прийти в себя, встать на ноги и сделать кофе. Дешевый, растворимый, из пакетика.
Руки совсем не слушаются. Неаккуратно высыпаю серый порошок в грязную чашку со сколами, заливаю кипятком и пью, обжигая рот.
Вкуса совсем не чувствую. Запиваю водой из-под крана, но это не помогает.
Мне больно. Мне плохо. Мне хочется лечь.
Но вместо этого я возвращаюсь в комнату.
Темную, грязную, зашторенную.
Здесь воняет сыростью и табаком.
Телефон я нахожу на полу, в куче слежавшихся тряпок. Глянцевый экран весь в разводах и отпечатках моих собственных пальцев. Долго изучаю телефонную книгу, пролистывая множество имен. Большинство из них не вызывают у меня никаких ассоциаций. Не знаю, сколько еще времени проходить, пока я не нахожу имя Мэтта.
Мэтт поможет.
Эта мысль не дает мне покоя, и я звоню ему.
Разговор короткий, произношу всего четыре слов.
Мэтт, ты мне нужен.
И отключаюсь.
Когда он, наконец, заявляется, я уже готов биться головой о стены. Бесцельно брожу по пустой чужой квартире, запутавшись в собственном сознании, как котенок в клубке ниток.
И мне все почему-то кажется, что рядом плачет ребенок. Мой Тэд.
Заткнись, Тэдди. Закрой свою пасть.
Ты меня раздражаешь.
Заткнись!
Но вдруг плачь внезапно прекращается, и я слышу знакомый голос. Иду на него и встречаю Мэтта. В темноте коридора не могу хорошо разглядеть его лица. Перед глазами все плывет. Я не знаю, как сейчас выгляжу. Наверное, отвратно. В моменты ломки меня не заботит моя внешность. На губах может застыть слюна или блевотина – мне будет плевать.
- Сегодня.
Еле шевелю губами и смотрю в одну точку, отвечая на его последний вопрос.
- Мэтт…
Зову его, поднимая взгляд выше, снова глядя на его лицо.
Сглатываю и облизываю обожженные губы, во рту все пересохло.
- Найди Гарри, он где-то здесь…мне нужно еще.
Прошу. Почти умоляю.
- Пожалуйста, Мэтт. Пожалуйста…
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
I ain't got no type
Bad bitches is the only thing that I like
Мы были детьми.
Мы были свободны, и у наших ног лежал целый мир.
Больше ничего не существовало, кроме нас здесь и сейчас.
Мы жили жадно, цепко, боясь хоть что-то пропустить или не попробовать.
Поэтому я хорошо помню момент, когда наши гребаные жизни повернули не в тот поворот. Лондонское гетто пахнет жженой резиной, шмалью и мочой. Здесь всегда грязно и сыро, пусто днем и чертовски страшно ночью. Темный, обшарпанный и потасканный, этот район, где нашли пристанище шлюхи-эмигрантки и винтовые наркоманы, никогда не любил чужаков, кем здесь были мы. Ни один из нас не родился и не вырос в этом месте: у моих родителей дом в Челси, Калеб родом из Штатов, а Дар вообще был зачат в Иране и младенцем перевезен через границу, но имел все здешние порядки, будто бы был местным. Дар вообще будет занимать особенное место во всей этой истории, потому что все началось именно с него. Он называл себя ребенком войны, хотя та закончилась задолго до его рождения, но мы все молчали и, раскрыв рты, слушали. Все его истории, как сказки из Тысячи и одной ночи, заканчивались на самом захватывающем, и продолжались с наступлением нового дня. С ним никогда не было скучно, он был у нас, а мы были у него, и нам троим больше ничего не было надо.
Заброшенный многоэтажный дом с нежным женским именем Ширли, находящийся на территории гетто, знали абсолютно все, но немногие осмеливались сюда соваться, потому что репутация у Ширли была так себе. Однажды здесь сняли висельника с водосточной трубы, позже изнасиловали и убили двенадцатилетку, а в прошлом году с крыши сбросилась старшеклассница. Так что, Ширли была та еще дрянь, но мы любили пощекотать себе нервы и побродить между этажами, вмазанные, и слушать, как за разбитыми окнами воет ветер.
Все наши вечера начинались примерно одинаково: сначала мы хорошенько раскуривались у меня или у Калеба на заднем дворе, у Дара этого делать мы не могли, потому что все подобные выходки его семья называла حرام, харам - грех. Потом доходили до какого-нибудь рэйва, пропадали там на несколько часов, а после шли к Ширли, которая гостеприимно принимала у себя все заблудшие души.
Мы почти никогда не поднимались на крышу, но сегодня в этом месте была какая-то особенная магия. Я стоял почти у самого края и глядел на огни ночного города, расстилающегося прямо передо мной. Перед глазами все плыло, в голове не было ни единой мысли, а во рту до сих пор чувствовался привкус мела от таблеток, что мы растерли в порошок. Мне было шестнадцать, на амфетамине я сидел уже больше полугода, и это было самое сладкое время, что я помню.
- Эй, Калеб!
Позвал я, замедляя шаг и оборачиваясь, чтобы проверить, что там с ним. Тот сидел у стены, вжавшись в нее спиной и тряся рыжей гривой, будто хотел что-то стряхнуть со своих волос.
- Чего ты копаешься? Мы уходим…Пошли! Ты оглох?
Позвал я настойчивее. Дар был уже где-то на лестнице, его шагов не было слышно. Калеб ответил, что ему нужно побыть на воздухе, и попросил вернуться за ним утром.
Я согласился.
Остаток ночи мы с иранцем провели бесцельно слоняясь по городу, куря сигареты одну за одной, и размышляя о будущем. Он собирался отправиться в паломничество когда-нибудь, а мне хотелось увидеть настоящих китов в открытом океане.
Он обещал мне, что скоро я их увижу.
Мы вернулись за Калебом около пяти утра, и нашли его на том же месте, где оставили. На горизонте уже расцветал рассвет. Я снова подошел к краю крыши, чтобы получше все рассмотреть. Розовый и оранжевый смешивался с чернильно-синим, воздух здесь наверху пах сладостью, ветер обдувал лицо. Я набрал в грудь побольше воздуха и шумно его выдохнул. Мне страшно хотелось жить.
- Че с ним?
Спросил я, возвращаясь к своим.
- Эй, Калеб, ты прикалываешься?
Дар не мог его растормошить, я подключился тоже. Сначала мы кричали на него, пинали по ногам носками кроссовок, но все без толку – Калеб спал очень крепко.
Крепче, чем можно было себе представить.
- Блять!
Вскрикнул я, когда присел и тронул его обеими руками.
- Блять!
Мой голос был полон испуга, потому что это был уже не Калеб.
Вместо своего друга на крыше Ширли мы нашли его труп.
Bad bitches is the only thing that I like
Мы были детьми.
Мы были свободны, и у наших ног лежал целый мир.
Больше ничего не существовало, кроме нас здесь и сейчас.
Мы жили жадно, цепко, боясь хоть что-то пропустить или не попробовать.
Поэтому я хорошо помню момент, когда наши гребаные жизни повернули не в тот поворот. Лондонское гетто пахнет жженой резиной, шмалью и мочой. Здесь всегда грязно и сыро, пусто днем и чертовски страшно ночью. Темный, обшарпанный и потасканный, этот район, где нашли пристанище шлюхи-эмигрантки и винтовые наркоманы, никогда не любил чужаков, кем здесь были мы. Ни один из нас не родился и не вырос в этом месте: у моих родителей дом в Челси, Калеб родом из Штатов, а Дар вообще был зачат в Иране и младенцем перевезен через границу, но имел все здешние порядки, будто бы был местным. Дар вообще будет занимать особенное место во всей этой истории, потому что все началось именно с него. Он называл себя ребенком войны, хотя та закончилась задолго до его рождения, но мы все молчали и, раскрыв рты, слушали. Все его истории, как сказки из Тысячи и одной ночи, заканчивались на самом захватывающем, и продолжались с наступлением нового дня. С ним никогда не было скучно, он был у нас, а мы были у него, и нам троим больше ничего не было надо.
Заброшенный многоэтажный дом с нежным женским именем Ширли, находящийся на территории гетто, знали абсолютно все, но немногие осмеливались сюда соваться, потому что репутация у Ширли была так себе. Однажды здесь сняли висельника с водосточной трубы, позже изнасиловали и убили двенадцатилетку, а в прошлом году с крыши сбросилась старшеклассница. Так что, Ширли была та еще дрянь, но мы любили пощекотать себе нервы и побродить между этажами, вмазанные, и слушать, как за разбитыми окнами воет ветер.
Все наши вечера начинались примерно одинаково: сначала мы хорошенько раскуривались у меня или у Калеба на заднем дворе, у Дара этого делать мы не могли, потому что все подобные выходки его семья называла حرام, харам - грех. Потом доходили до какого-нибудь рэйва, пропадали там на несколько часов, а после шли к Ширли, которая гостеприимно принимала у себя все заблудшие души.
Мы почти никогда не поднимались на крышу, но сегодня в этом месте была какая-то особенная магия. Я стоял почти у самого края и глядел на огни ночного города, расстилающегося прямо передо мной. Перед глазами все плыло, в голове не было ни единой мысли, а во рту до сих пор чувствовался привкус мела от таблеток, что мы растерли в порошок. Мне было шестнадцать, на амфетамине я сидел уже больше полугода, и это было самое сладкое время, что я помню.
- Эй, Калеб!
Позвал я, замедляя шаг и оборачиваясь, чтобы проверить, что там с ним. Тот сидел у стены, вжавшись в нее спиной и тряся рыжей гривой, будто хотел что-то стряхнуть со своих волос.
- Чего ты копаешься? Мы уходим…Пошли! Ты оглох?
Позвал я настойчивее. Дар был уже где-то на лестнице, его шагов не было слышно. Калеб ответил, что ему нужно побыть на воздухе, и попросил вернуться за ним утром.
Я согласился.
Остаток ночи мы с иранцем провели бесцельно слоняясь по городу, куря сигареты одну за одной, и размышляя о будущем. Он собирался отправиться в паломничество когда-нибудь, а мне хотелось увидеть настоящих китов в открытом океане.
Он обещал мне, что скоро я их увижу.
Мы вернулись за Калебом около пяти утра, и нашли его на том же месте, где оставили. На горизонте уже расцветал рассвет. Я снова подошел к краю крыши, чтобы получше все рассмотреть. Розовый и оранжевый смешивался с чернильно-синим, воздух здесь наверху пах сладостью, ветер обдувал лицо. Я набрал в грудь побольше воздуха и шумно его выдохнул. Мне страшно хотелось жить.
- Че с ним?
Спросил я, возвращаясь к своим.
- Эй, Калеб, ты прикалываешься?
Дар не мог его растормошить, я подключился тоже. Сначала мы кричали на него, пинали по ногам носками кроссовок, но все без толку – Калеб спал очень крепко.
Крепче, чем можно было себе представить.
- Блять!
Вскрикнул я, когда присел и тронул его обеими руками.
- Блять!
Мой голос был полон испуга, потому что это был уже не Калеб.
Вместо своего друга на крыше Ширли мы нашли его труп.
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Шаг первый. «Я признал свое бессилие перед своей зависимостью,
признал, что моя жизнь стала неуправляемой».
Мне было всего пять, когда отец сбежал от нас в Америку. Ища лучшей жизни, признания и популярности, восьмого июня девяноста пятого года Фрэнсис Мюррей, мой отец, собрал вещи и был таков. Для него это было просто, бросить свою семью.
В тот день я первым нашел его записку, предназначавшуюся моей матери.
На том листке, выдранном из моей тетради, было написано всего три строчки:
«Мэгс, прости.
Семейная жизнь не для меня.
Скажи Шеймусу, что я всегда буду любить его».
Подписи не было, но я сразу понял, что писал папа. Узнал по размашистому почерку, в котором буквы были написаны не слитно, а каждая по отдельности.
Я прочел записку. Сначала про себя, потом вслух. За этим занятием и застала меня мама. Сонная, и в домашнем халате, она подошла ко мне, пригладила мои волосы, и с вопросом «что это?» забрала у меня листок.
Больше папу мы не видели. Сначала мама очень расстроилась и много плакала, но потом перестала. Через несколько месяцев я подслушал разговор между ней и бабушкой, они говорили о папе. Теперь он жил в Нью-Йорке, у него была своя рок-группа, и они записывали первый альбом.
Кажется, он был счастлив, мой папа.
И ему не было никакого дела до нас.
Шаг второй. «Я пришел к убеждению, что только Сила, более могущественная, чем моя собственная, может вернуть мне здравомыслие».
Меня зовут Шеймус.
Шеймус Мюррей.
Я сын Фрэнсиса Мюррея, чья рок-группа покорила все бары Нью-Йорка в девяноста шестом. А потом все про них забыли, потому что Фрэнк умер.
Передознулся героином в собственной гримерке.
Ему было двадцать пять, как и мне сейчас.
Шаг третий. «Я принял решение перепоручить свою волю и свою жизнь Господу».
Всю свою жизнь я старался не походить на собственного отца, но чертовы гены взяли надо мной вверх. Музыка, героин, ребенок в двадцать лет – все, как по накатанной, и я даже не знаю, в какой именно момент моя жизнь повернула не туда.
Моя мать Линда была совершенно обычной женщиной, и уж никак не подходила на роль подружки рок-музыканта. Тихая, скромная и любящая, она преподавала детям музыку, она же научила ей и меня.
Мы жили только вдвоем в нашем доме на двадцать второй улице. Она дала мне все, мне не на что было жаловаться, но я все равно стал гадким мальчишкой, сыном, которого она не заслуживает.
Шаг четвертый. «Я глубоко и бесстрашно исследовал себя с нравственной точки зрения».
Не могу вспомнить, когда именно все началось. Когда я сделал свою первую затяжку, впервые сбежал из дому, впервые поцеловался с Дрю или впервые отлизал Трини?
Тринити – моя первая школьная любовь. Это с ней у нас общий ребенок и многолетний роман за плечами, закончившийся разводом и полным гетеросексуальным фиаско для нас обоих. Сейчас Трини лесбиянка, активная защитница прав сексуальных меньшинств, художница и декоратор. Мы были в браке два года, пытались привести жизни друг друга в порядок, но ничего из этого не вышло.
Нашему общему сыну уже пять. Он очень похож на меня, но хочет стать художником, как его мама. Его неумелыми рисунками увешана вся кухня в доме, где я вырос. Магда не представляют без него своей жизни, а мне стыдно признаться, что Тэд для меня, как громоотвод. Когда он родилась, все будто бы забыли о моем существовании, и я, наконец, смог вздохнуть спокойно.
Шаг пятый. «Я признал перед Богом, собой и другими людьми истинную природу своих заблуждений».
В тот день шел сильный дождь.
Я сидел в коридоре родильного отделения, слушал музыку в наушниках, пытался унять дрожь в руках и совершенно не представлял, что будет дальше.
Здесь пахло хлоркой и одиночеством, а тишина, прерываемая женскими вскриками, сжирала заживо.
Сидя там, я наконец осознал, что остался один на один со взрослой жизнью, и со мной нет ни единого человека, за помощью к которому я мог бы обратиться, на которого мог бы спихнуть все свои проблемы, обдолбаться до беспамятства или просто лечь спать.
Я остался один.
Мне было чертовски страшно.
Шаг шестой. «Я полностью подготовился к тому, чтобы Господь избавил меня
от всех дефектов моего характера».
Когда я взял на руки своего новорожденного сына, я еще долго не мог поверить в происходящее. Он был страшненьким, сморщенным, и никак не тянул на «лапочку», как назвала его моя мать.
Шаг седьмой. «Я смиренно просил Его избавить меня от недостатков».
Я держал Тэдди на руках всего две минуты, а после провел в полном беспамятстве два дня. Мне требовалось время, чтобы принять его.
Шаг восьмой. «Я составил список всех тех людей, которым успел причинить зло,
и преисполнился желанием возместить им всем этот ущерб».
Как оказалось, время лечит. Бессонные ночи – тоже.
Мы с Тринити привыкли к ребенку, родительским заботам и ответственности, а в перерывах между всем этим пытались выяснить, хотим ли мы всю жизнь провести вот так: завести собаку, потом второго ребенка, купить дом и машину, чтобы наши родители нами гордились, чтобы они и общество знали, что мы такие же, как и все, мы нормальные, с детьми и кредитами, отмечающие праздники в узком семейном кругу.
Шаг девятый. «Я напрямую возместил ущерб тем людям, кому это было возможно».
Мы сдались почти одновременно.
Сначала у Тринити появилась Лола, а через несколько месяцев я спутался с Роном, и наш гетеросексуальный брак треснул по швам.
Шаг десятый. «Я продолжал самоанализ и когда допускал ошибки,
сразу признавал это».
Рон возник в моей жизни, как раз в тот момент, когда я с головой окунулся в работу, лишь бы больше не думать, что делать дальше. У меня было по два перелета в три дня, и в бодрствующем состоянии меня поддерживал только мет.
Ронни Нэшвил был боксером в недавнем прошлом и участником боев без правил в настоящем, а еще законченным пидором в придачу. Так сложилось, что Рон разочаровался в женщинах после восьми лет брака и сменил команду, но свои отношения с молодыми людьми никогда не афишировал, боялся, что плохо скажется на карьере. В общей сложности вместе мы провели три года, а расстались, когда он чуть не убил меня, узнав, что вся моя программа реабилитации, в которую он нехило вложился, все мои двенадцать шагов пошли к черту после того, как я нашел нычку своего концертного директора, и не смог удержаться.
Шаг одиннадцатый. «Путем размышлений я старался улучшить свой осознанный контакт с Богом».
Меня зовут Шеймус Мюррей.
И мой двенадцатый шаг будет таким: «не достигнув духовного пробуждения, я посылаю все нахер».
признал, что моя жизнь стала неуправляемой».
Мне было всего пять, когда отец сбежал от нас в Америку. Ища лучшей жизни, признания и популярности, восьмого июня девяноста пятого года Фрэнсис Мюррей, мой отец, собрал вещи и был таков. Для него это было просто, бросить свою семью.
В тот день я первым нашел его записку, предназначавшуюся моей матери.
На том листке, выдранном из моей тетради, было написано всего три строчки:
«Мэгс, прости.
Семейная жизнь не для меня.
Скажи Шеймусу, что я всегда буду любить его».
Подписи не было, но я сразу понял, что писал папа. Узнал по размашистому почерку, в котором буквы были написаны не слитно, а каждая по отдельности.
Я прочел записку. Сначала про себя, потом вслух. За этим занятием и застала меня мама. Сонная, и в домашнем халате, она подошла ко мне, пригладила мои волосы, и с вопросом «что это?» забрала у меня листок.
Больше папу мы не видели. Сначала мама очень расстроилась и много плакала, но потом перестала. Через несколько месяцев я подслушал разговор между ней и бабушкой, они говорили о папе. Теперь он жил в Нью-Йорке, у него была своя рок-группа, и они записывали первый альбом.
Кажется, он был счастлив, мой папа.
И ему не было никакого дела до нас.
Шаг второй. «Я пришел к убеждению, что только Сила, более могущественная, чем моя собственная, может вернуть мне здравомыслие».
Меня зовут Шеймус.
Шеймус Мюррей.
Я сын Фрэнсиса Мюррея, чья рок-группа покорила все бары Нью-Йорка в девяноста шестом. А потом все про них забыли, потому что Фрэнк умер.
Передознулся героином в собственной гримерке.
Ему было двадцать пять, как и мне сейчас.
Шаг третий. «Я принял решение перепоручить свою волю и свою жизнь Господу».
Всю свою жизнь я старался не походить на собственного отца, но чертовы гены взяли надо мной вверх. Музыка, героин, ребенок в двадцать лет – все, как по накатанной, и я даже не знаю, в какой именно момент моя жизнь повернула не туда.
Моя мать Линда была совершенно обычной женщиной, и уж никак не подходила на роль подружки рок-музыканта. Тихая, скромная и любящая, она преподавала детям музыку, она же научила ей и меня.
Мы жили только вдвоем в нашем доме на двадцать второй улице. Она дала мне все, мне не на что было жаловаться, но я все равно стал гадким мальчишкой, сыном, которого она не заслуживает.
Шаг четвертый. «Я глубоко и бесстрашно исследовал себя с нравственной точки зрения».
Не могу вспомнить, когда именно все началось. Когда я сделал свою первую затяжку, впервые сбежал из дому, впервые поцеловался с Дрю или впервые отлизал Трини?
Тринити – моя первая школьная любовь. Это с ней у нас общий ребенок и многолетний роман за плечами, закончившийся разводом и полным гетеросексуальным фиаско для нас обоих. Сейчас Трини лесбиянка, активная защитница прав сексуальных меньшинств, художница и декоратор. Мы были в браке два года, пытались привести жизни друг друга в порядок, но ничего из этого не вышло.
Нашему общему сыну уже пять. Он очень похож на меня, но хочет стать художником, как его мама. Его неумелыми рисунками увешана вся кухня в доме, где я вырос. Магда не представляют без него своей жизни, а мне стыдно признаться, что Тэд для меня, как громоотвод. Когда он родилась, все будто бы забыли о моем существовании, и я, наконец, смог вздохнуть спокойно.
Шаг пятый. «Я признал перед Богом, собой и другими людьми истинную природу своих заблуждений».
В тот день шел сильный дождь.
Я сидел в коридоре родильного отделения, слушал музыку в наушниках, пытался унять дрожь в руках и совершенно не представлял, что будет дальше.
Здесь пахло хлоркой и одиночеством, а тишина, прерываемая женскими вскриками, сжирала заживо.
Сидя там, я наконец осознал, что остался один на один со взрослой жизнью, и со мной нет ни единого человека, за помощью к которому я мог бы обратиться, на которого мог бы спихнуть все свои проблемы, обдолбаться до беспамятства или просто лечь спать.
Я остался один.
Мне было чертовски страшно.
Шаг шестой. «Я полностью подготовился к тому, чтобы Господь избавил меня
от всех дефектов моего характера».
Когда я взял на руки своего новорожденного сына, я еще долго не мог поверить в происходящее. Он был страшненьким, сморщенным, и никак не тянул на «лапочку», как назвала его моя мать.
Шаг седьмой. «Я смиренно просил Его избавить меня от недостатков».
Я держал Тэдди на руках всего две минуты, а после провел в полном беспамятстве два дня. Мне требовалось время, чтобы принять его.
Шаг восьмой. «Я составил список всех тех людей, которым успел причинить зло,
и преисполнился желанием возместить им всем этот ущерб».
Как оказалось, время лечит. Бессонные ночи – тоже.
Мы с Тринити привыкли к ребенку, родительским заботам и ответственности, а в перерывах между всем этим пытались выяснить, хотим ли мы всю жизнь провести вот так: завести собаку, потом второго ребенка, купить дом и машину, чтобы наши родители нами гордились, чтобы они и общество знали, что мы такие же, как и все, мы нормальные, с детьми и кредитами, отмечающие праздники в узком семейном кругу.
Шаг девятый. «Я напрямую возместил ущерб тем людям, кому это было возможно».
Мы сдались почти одновременно.
Сначала у Тринити появилась Лола, а через несколько месяцев я спутался с Роном, и наш гетеросексуальный брак треснул по швам.
Шаг десятый. «Я продолжал самоанализ и когда допускал ошибки,
сразу признавал это».
Рон возник в моей жизни, как раз в тот момент, когда я с головой окунулся в работу, лишь бы больше не думать, что делать дальше. У меня было по два перелета в три дня, и в бодрствующем состоянии меня поддерживал только мет.
Ронни Нэшвил был боксером в недавнем прошлом и участником боев без правил в настоящем, а еще законченным пидором в придачу. Так сложилось, что Рон разочаровался в женщинах после восьми лет брака и сменил команду, но свои отношения с молодыми людьми никогда не афишировал, боялся, что плохо скажется на карьере. В общей сложности вместе мы провели три года, а расстались, когда он чуть не убил меня, узнав, что вся моя программа реабилитации, в которую он нехило вложился, все мои двенадцать шагов пошли к черту после того, как я нашел нычку своего концертного директора, и не смог удержаться.
Шаг одиннадцатый. «Путем размышлений я старался улучшить свой осознанный контакт с Богом».
Меня зовут Шеймус Мюррей.
И мой двенадцатый шаг будет таким: «не достигнув духовного пробуждения, я посылаю все нахер».
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Мне было всего пять, когда отец сбежал от нас в Нью-Йорк. Ища лучшей жизни, признания и популярности, восьмого июня девяноста пятого года Бен Филипс собрал свои вещи и был таков. Для него это было просто, бросить семью.
В тот день я проснулся раньше всех и отправился на кухню за своим соком. Каждое утро я пил сок, чтобы поскорее вырасти и стать сильным, как папа. Утро выдалось солнечным, и вся наша кухня была залита теплым светом. Там я влез на деревянный табурет, накрепко сколоченный моим дедом-плотником, и хотел дотянуться до пакета с морковным соком, который всегда оставляли для меня, но вместо него обнаружил лист клетчатой бумаги, наспех выдранный из моей тетради. На листке было написано всего три строчки:
«Лин, прости.
Семейная жизнь не для меня.
Скажи Треву, что я всегда буду любить его».
Подписи не было, но я сразу понял, что писал папа. Узнал по размашистому почерку, в котором буквы были написаны не слитно, а каждая по отдельности. Читал я не очень хорошо, но имя матери и свое узнал сразу. Чтобы прочесть записку целиком, мне потребовалось время.
Ли. Н. Прос…прос. Ти.
Се. Мей. На. Я. Семей. Ная. Жи. И-и-и. З. Нь. Не. Д. Ля. Ме. Н. Я.
С. Ка. Жи-и. Тре. Ву. Треву. Ч. То. Я. В. Се. Гда. Бу. Д. У. Лю. Люб…
Я читал шепотом вслух, так было легче. За этим занятием и застала меня мама.
Сонная, и в домашнем халате, она подошла ко мне, пригладила мои волосы, и с вопросом «что это?» забрала у меня записку.
Больше папу мы не видели. Сначала мама очень расстроилась и много плакала, но потом перестала. Через несколько месяцев я подслушал разговор между ней и бабушкой, они говорили о папе. Теперь он жил в Нью-Йорке, у него была своя рок-группа, и они записывали первый альбом.
Кажется, он был счастлив, мой папа.
И ему не было никакого дела до нас.
Меня зовут Тревор.
Тревор Филипс.
Я сын Бенжамина Филипса, чья третьесортная группа покорила все бары Нью-Йорка в девяноста шестом. А потом все про них забыли, потому что Бен умер.
Передознулся героином в гримерке.
Ему было двадцать пять, как и мне сейчас.
Всю свою жизнь я старался не походить на собственного отца, но чертовы гены взяли надо мной вверх. Музыка, героин, ребенок в двадцать лет – все, как по накатанной, и я даже не знаю, в какой именно момент моя жизнь повернула не туда.
Моя мать Линда была совершенно обычной женщиной, и уж никак не подходила на роль пары для рок-музыканта. Тихая, скромная и любящая, она преподавала детям музыку, она же научила ей и меня.
Мы жили вчетвером в большом доме: я, Линда, моя бабушка Урсула и дед Стэн. Они дали мне все, мне не на что было жаловаться, но я все равно стал гадким мальчишкой, пятном позора, как отец до меня, на их безупречной репутации. Никто из них никогда не произносил этого вслух, но я все чувствовал.
Не могу вспомнить, когда именно все началось. Когда я сделал свою первую затяжку, впервые сбежал из дому, впервые поцеловался с Барри или впервые отлизал Триш?
Триш – моя первая школьная любовь. Это с ней у нас общий ребенок и многолетний роман за плечами, закончившийся разводом и полным гетеросексуальным фиаско для нас обоих. Сейчас Триш лесбиянка, активная защитница прав сексуальных меньшинств, художница и декоратор. Мы были в браке два года, пытались привести жизни друг друга в порядок, но ничего из этого не вышло.
Нашей дочери Лее уже пять. Она очень похожа на меня, но хочет стать художницей, как ее мама. Ее неумелыми рисунками увешана вся кухня в доме, где я вырос. Линда и Урсула не представляют без нее своей жизни, а мне стыдно признаться, что Лея для меня, как громоотвод. Когда она родилась, все будто бы забыли о моем существовании, и я, наконец, смог вздохнуть спокойно.
В тот день шел сильный дождь. Я сидел в коридоре родильного отделения, слушал музыку, нервно тряс ногой и не представлял, что будет дальше.
Раньше мне казалось, что в роддоме пахнет детской присыпкой (не знаю, с чего я это взял), но здесь пахло хлоркой и одиночеством, а тишина, прерываемая женскими вскриками, сжирала заживо.
Сидя там, я наконец осознал, что остался один на один со взрослой жизнью, и со мной нет ни единого человека, за помощью к которому я мог бы обратиться, на которого мог бы спихнуть все свои проблемы, обдолбаться до беспамятства или просто лечь спать. Я остался один. Мне было страшно.
Когда я взял на руки свою дочь, я еще долго не мог поверить в происходящее. Она была страшненькой, сморщенной и никак не тянула на «красавицу», как назвала ее моя мать. Я держал Лею на руках всего две минуты, а после провел в полном беспамятстве два дня. Мне требовалось время, чтобы принять ее.
Как оказалось, время лечит. Бессонные ночи – тоже. Мы с Триш привыкли к ребенку, родительским заботам и ответственности, а в перерывах между всем этим пытались выяснить, хотим ли мы всю жизнь провести вот так, завести собаку, потом второго ребенка, купить дом и минивэн, чтобы наши родители нами гордились, чтобы они и общество знали, что мы такие же, как и все, мы нормальные, с детьми и кредитами, отмечающие День независимости или День благодарения в узком семейном кругу.
Мы сдались почти одновременно. Сначала у Тришы появилась Карла, а через несколько месяцев я спутался с Джоуэлом, и наш гетеросексуальный брак треснул по швам. Джо появился в моей жизни, как раз в тот момент, когда я с головой окунулся в работу, лишь бы больше не думать, что делать дальше. У меня было по два перелета в три дня, и в бодрствующем состоянии меня поддерживал только мет.
С Джо мы познакомились случайно, в одном из клубов Атланты, где мне приходилось играть время от времени, а потом все закрутилось само собой.
Джоуэл Нэшвил был боксером в недавнем прошлом и участником боев без правил в настоящем, а еще законченным пидором в придачу. Так сложилось, что Джо разочаровался в женщинах после восьми лет брака и сменил команду, но свои отношения с молодыми людьми никогда не афишировал, боялся, что плохо скажется на карьере. В общей сложности вместе мы провели три года, а расстались, когда он чуть не убил меня, узнав, что вся моя программа реабилитации, в которую он нехило вложился, все мои двенадцать шагов пошли на хер после того, как я нашел нычку Лероя, своего концертного директора, и не смог удержаться.
Джо сам выставил меня, забрал машину, всю технику, которую дарил, кредитку и даже нашего кота. Избил, сломав четыре ребра, и вышвырнул на улицу. Да уж, когда у твоего партнера не стоит несколько месяцев и ведет он себя, как апатичная сволочь, тут есть от чего озвереть.
Мне было херово, но я не стал проситься обратно. Джо быстро нашел мне замену, и больше мы не встречались. Я вернулся домой на время, чтобы прийти в себя, повидаться со всеми и уехать к себе (я уже несколько лет жил в Атланте), но это «на время» слишком затянулось, и теперь я совсем не знаю, как вернуться назад…
В тот день я проснулся раньше всех и отправился на кухню за своим соком. Каждое утро я пил сок, чтобы поскорее вырасти и стать сильным, как папа. Утро выдалось солнечным, и вся наша кухня была залита теплым светом. Там я влез на деревянный табурет, накрепко сколоченный моим дедом-плотником, и хотел дотянуться до пакета с морковным соком, который всегда оставляли для меня, но вместо него обнаружил лист клетчатой бумаги, наспех выдранный из моей тетради. На листке было написано всего три строчки:
«Лин, прости.
Семейная жизнь не для меня.
Скажи Треву, что я всегда буду любить его».
Подписи не было, но я сразу понял, что писал папа. Узнал по размашистому почерку, в котором буквы были написаны не слитно, а каждая по отдельности. Читал я не очень хорошо, но имя матери и свое узнал сразу. Чтобы прочесть записку целиком, мне потребовалось время.
Ли. Н. Прос…прос. Ти.
Се. Мей. На. Я. Семей. Ная. Жи. И-и-и. З. Нь. Не. Д. Ля. Ме. Н. Я.
С. Ка. Жи-и. Тре. Ву. Треву. Ч. То. Я. В. Се. Гда. Бу. Д. У. Лю. Люб…
Я читал шепотом вслух, так было легче. За этим занятием и застала меня мама.
Сонная, и в домашнем халате, она подошла ко мне, пригладила мои волосы, и с вопросом «что это?» забрала у меня записку.
Больше папу мы не видели. Сначала мама очень расстроилась и много плакала, но потом перестала. Через несколько месяцев я подслушал разговор между ней и бабушкой, они говорили о папе. Теперь он жил в Нью-Йорке, у него была своя рок-группа, и они записывали первый альбом.
Кажется, он был счастлив, мой папа.
И ему не было никакого дела до нас.
Меня зовут Тревор.
Тревор Филипс.
Я сын Бенжамина Филипса, чья третьесортная группа покорила все бары Нью-Йорка в девяноста шестом. А потом все про них забыли, потому что Бен умер.
Передознулся героином в гримерке.
Ему было двадцать пять, как и мне сейчас.
Всю свою жизнь я старался не походить на собственного отца, но чертовы гены взяли надо мной вверх. Музыка, героин, ребенок в двадцать лет – все, как по накатанной, и я даже не знаю, в какой именно момент моя жизнь повернула не туда.
Моя мать Линда была совершенно обычной женщиной, и уж никак не подходила на роль пары для рок-музыканта. Тихая, скромная и любящая, она преподавала детям музыку, она же научила ей и меня.
Мы жили вчетвером в большом доме: я, Линда, моя бабушка Урсула и дед Стэн. Они дали мне все, мне не на что было жаловаться, но я все равно стал гадким мальчишкой, пятном позора, как отец до меня, на их безупречной репутации. Никто из них никогда не произносил этого вслух, но я все чувствовал.
Не могу вспомнить, когда именно все началось. Когда я сделал свою первую затяжку, впервые сбежал из дому, впервые поцеловался с Барри или впервые отлизал Триш?
Триш – моя первая школьная любовь. Это с ней у нас общий ребенок и многолетний роман за плечами, закончившийся разводом и полным гетеросексуальным фиаско для нас обоих. Сейчас Триш лесбиянка, активная защитница прав сексуальных меньшинств, художница и декоратор. Мы были в браке два года, пытались привести жизни друг друга в порядок, но ничего из этого не вышло.
Нашей дочери Лее уже пять. Она очень похожа на меня, но хочет стать художницей, как ее мама. Ее неумелыми рисунками увешана вся кухня в доме, где я вырос. Линда и Урсула не представляют без нее своей жизни, а мне стыдно признаться, что Лея для меня, как громоотвод. Когда она родилась, все будто бы забыли о моем существовании, и я, наконец, смог вздохнуть спокойно.
В тот день шел сильный дождь. Я сидел в коридоре родильного отделения, слушал музыку, нервно тряс ногой и не представлял, что будет дальше.
Раньше мне казалось, что в роддоме пахнет детской присыпкой (не знаю, с чего я это взял), но здесь пахло хлоркой и одиночеством, а тишина, прерываемая женскими вскриками, сжирала заживо.
Сидя там, я наконец осознал, что остался один на один со взрослой жизнью, и со мной нет ни единого человека, за помощью к которому я мог бы обратиться, на которого мог бы спихнуть все свои проблемы, обдолбаться до беспамятства или просто лечь спать. Я остался один. Мне было страшно.
Когда я взял на руки свою дочь, я еще долго не мог поверить в происходящее. Она была страшненькой, сморщенной и никак не тянула на «красавицу», как назвала ее моя мать. Я держал Лею на руках всего две минуты, а после провел в полном беспамятстве два дня. Мне требовалось время, чтобы принять ее.
Как оказалось, время лечит. Бессонные ночи – тоже. Мы с Триш привыкли к ребенку, родительским заботам и ответственности, а в перерывах между всем этим пытались выяснить, хотим ли мы всю жизнь провести вот так, завести собаку, потом второго ребенка, купить дом и минивэн, чтобы наши родители нами гордились, чтобы они и общество знали, что мы такие же, как и все, мы нормальные, с детьми и кредитами, отмечающие День независимости или День благодарения в узком семейном кругу.
Мы сдались почти одновременно. Сначала у Тришы появилась Карла, а через несколько месяцев я спутался с Джоуэлом, и наш гетеросексуальный брак треснул по швам. Джо появился в моей жизни, как раз в тот момент, когда я с головой окунулся в работу, лишь бы больше не думать, что делать дальше. У меня было по два перелета в три дня, и в бодрствующем состоянии меня поддерживал только мет.
С Джо мы познакомились случайно, в одном из клубов Атланты, где мне приходилось играть время от времени, а потом все закрутилось само собой.
Джоуэл Нэшвил был боксером в недавнем прошлом и участником боев без правил в настоящем, а еще законченным пидором в придачу. Так сложилось, что Джо разочаровался в женщинах после восьми лет брака и сменил команду, но свои отношения с молодыми людьми никогда не афишировал, боялся, что плохо скажется на карьере. В общей сложности вместе мы провели три года, а расстались, когда он чуть не убил меня, узнав, что вся моя программа реабилитации, в которую он нехило вложился, все мои двенадцать шагов пошли на хер после того, как я нашел нычку Лероя, своего концертного директора, и не смог удержаться.
Джо сам выставил меня, забрал машину, всю технику, которую дарил, кредитку и даже нашего кота. Избил, сломав четыре ребра, и вышвырнул на улицу. Да уж, когда у твоего партнера не стоит несколько месяцев и ведет он себя, как апатичная сволочь, тут есть от чего озвереть.
Мне было херово, но я не стал проситься обратно. Джо быстро нашел мне замену, и больше мы не встречались. Я вернулся домой на время, чтобы прийти в себя, повидаться со всеми и уехать к себе (я уже несколько лет жил в Атланте), но это «на время» слишком затянулось, и теперь я совсем не знаю, как вернуться назад…
суббота, 14 мая 2016
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Энтони знал Мими Дойл с первого класса. Она фигурировала во всех самых колоритных эпизодах его детства. Вначале одноклассники ее дразнили, но та и не думала обижаться, хихикая и выкрикивая обидные ругательства вместе со всеми, а потом показывая свою киску на весь класс. У Эндрю сохранились самые яркие воспоминания о гладкой розовой промежности, и это было круче, чем выходные в Диснейленде, и еще Эндрю запомнил, как пунцовая от злости миссис Найтли выводила Мими из класса.
К двенадцатилетнему возрасту Мими Дойл стала самой грудастой девчонкой из всей параллели и часто пряталась за шкафом в конце их класса. С этого все и началось, Эндрю понятия не имел, что она там делает, пока случайно не подглядел, как Коул МакКой и Нил Саймон по очереди тискают груди Мими. Когда они отошли, уступая место, Эндрю понял, что и он может получить свое. Ему одновременно хотелось и не хотелось этого, его пугали ее огромные груди с темными торчащими сосками, ее дерзкое выражение лица, и он очень боялся сделать что-нибудь не так. Когда строгий голос учителя спросил о том, чего они там копаются, Эндрю отошел от Мими и испытал облегчение.
Мими было четырнадцать, она курила, сквернословила и водилась не с теми ребятами из старших классов, которые рассказывали байки о стычках с полицией, о наркотиках и доступном сексе. В ушах у нее были огромные сережки-кольца, короткие ногти, обгрызенные ею, были выкрашены в красный, а над приспущенными джинсами виднелась тонкая ярко-розовая резина трусиков-стрингов. Она была уже не девственница, Эндрю знал это, но по-прежнему хотел ее и любил. Мими была доступной, но в то же время такой далекой, Эндрю понадобился целый семестр, чтобы насмелиться и предложить ей секс. Эндрю действовал неумело, а Мими лежала со скучающим видом и ждала, пока он закончит. Все происходило в заброшенном рыбацком домике на берегу реки, прямо на грязных досках, куда Эндрю постелил свой свитер, чтобы Мими могла лечь и не запачкаться.
Когда Мими забеременела, по школе прокатилась волна слухов, а в кабинете директора разразился настоящий скандал. Родители Эндрю, угрожая судом, забрали документы сына и переехали на другой конец страны, подальше от отродья Сатаны, развращенной малолетней потаскушки, соблазнившей их мальчика. Эндрю больше не видел Мими, но отчаянно пытался с ней связаться около полутора лет. Ответов на письма он так и не получил. Свою беременность Мими провела дома, рядом с родителями, которые запретили ей делать аборт, это противоречило их религиозным взглядам. Появившейся на свет плод грехопадения был отдан на усыновление молодой семейной паре, не имеющей своих детей. Прощаясь с сыном, Мими назвала его именем Микки, оно казалось ей забавным и очень злило ее собственных родителей. Эта была ее последняя воля, касающаяся ребенка. Она была рада избавиться от него.
***
В квартире Мими Дойл по всему коридору громоздились кучи мусора. Набитые отбросами черные пакеты перемежались с грязным тряпьем и пустыми бутылками. Отбросы частично просыпались и воняли. Рядом валялся использованный, скрученный в узел презерватив, похожий на кокон какой-нибудь гигантской личинки. Мими Дойл было восемнадцать, но похожа она была не то на девушку, не то на старуху, в застиранной линялой майке и мужских пижамных штанах. Под ее глазами залегли тени, ключицы и скулы выпирали сквозь тонкую бледную кожу, длинные волосы секлись и потеряли свой блеск, некогда полные груди обвисли и более не были привлекательными как раньше. От нее воняло грязью, потом и пивом. В просторной гостиной, где она стояла, не было ни книг, ни фотографий, ни картин, ни телевизора – ничего, кроме голых стен, детской кроватки, продавленного дивана, хромого столика и пары стульев с поеденной молью обивкой. В центре комнаты топтался босой ребенок в футболке, которая была ему велика и свисала до коленок. Он тихо ныл, прижимая к себе игрушку, замызганного плюшевого Багза Банни. Это был Микки. Он стоял и звал свою настоящую маму, которой его лишили, как и целой комнаты игрушек, которые некуда было складывать, как и кровати в форме гоночной машины.
- Хватит скулить, они больше не хотят видеть тебя!
Микки смотрел на нее упрямо и не верил, что мамочка и папочка бросили его.
- Я столько вытерпела, чтобы вернуть тебя, а ты ведешь себя, как неблагодарный засранец!
Слова Мими били очень больно, у мальчика тут же перехватило дыхание и на глаза навернулись слезы, но сил плакать больше не было.
- Хочешь знать, что они про тебя сказали?
Микки не хотел этого знать, не хотел в это верить. Сглотнув, он моргнул своими мокрыми глазенками и тяжело засопел.
- Отвези меня домой, - потребовал он, поджимая губы.
От Мими не было ответа.
- Отвези! – Крикнул он и закатился в истерике, отшвыривая от себя зайца и бросаясь на пол.
Мими больше не могла терпеть подобное. Ребенок уже с неделю был с ней и все никак не мог освоиться. Подойдя к нему, Мими схватила его за руку и дернула, поднимая на ноги. Пощечиной привела в чувства.
- Хватит орать! Давай поговорим! – Закричала она, но понизила голос, когда поняла, что Микки больше не плачет. – Давай говорить откровенно. Я – твоя мать, а ты – мой сын. Вот отсюда ты взялся, - сказав это, она схватила себя между ног, но Микки ничего не понял.
- Ты появился, когда мне было всего четырнадцать. Я не хотела, чтобы ты родился, но и избавляться от тебя тоже не стала, хотя и могла. Если бы не мой отец, тебя бы вообще не было. Я бы смыла тебя в унитаз, ты понял? – Микки кивнул, но в его голове все это не укладывалось. – Потом чертова социальная служба забрала тебя и отдала другим родителям, но теперь мне восемнадцать, и мне удалось получить тебя обратно. Понимаешь, ты снова мой.
- Отвези меня домой, - прошептал Микки, будто бы не слышал слов Мими.
- Ты что, не слышишь, что тебя говорят? – Завопила она, что было мочи. – Ты им не нужен! Сколько раз повторять? – Крики Мими были такими громкими, что Микки зажмурился, боясь, что та снова начнет его бить. – Если ты не заткнешься, я сдам тебя в полицию, чтобы они застрелили тебя на месте! Они возьмут длинные острые ножи и выколют тебе глаза, ты хочешь?
Микки замотал головой, ему было страшно, он не хотел лишаться глаз.
- А если не будешь меня слушаться, я позвоню им и они распнут тебя на кресте! Забьют гвозди в твои руки и ноги… - Микки больше не мог слышать эти ужасы, живое детское воображение моментально подкидывало сменяющие друг друга ужасные кровавые картинки.
- Я останусь с тобой! – Закричал он, расплакавшись и схватив Мими за ногу. – Я останусь с тобой…не надо полиции.
- Вообще-то участок рядом, они будут очень довольны…
- Я хочу остаться…не надо полиции.
И Микки действительно остался.
***
Те, что покупали мне сладкое, не задерживались надолго. Те же, что били ее - подольше, но дольше всего те, что били нас обоих: ее – кулаками, меня - ремнем.
В той квартире, куда она привела меня, мы жили недолго. Однажды ночью Мими разбудила меня и велела собираться, мы убрались оттуда, похватав только самое необходимое, и поехали куда глаза глядят. Какое-то время мы жили в ее машине, переезжая с одного место на другое, до встречи с очередным ее кавалером. Иногда Мими выдавала меня за своего братишку. Иногда за сестренку. Мужикам нравятся милые мордашки, - говорила мне она, - ты же не хочешь жить на улице?
Время от времени она делилась со мной таблетками, от которых у меня все плыло перед глазами, а потом мне снились цветные сны, пока я, наконец, не просыпался с воплем, дергаясь в судорогах.
Иногда мы уходили в поход по магазинам, где я таскал то, что Мими мне велела. Копченая колбаса, пиво, лимонад, орешки или чипсы. Когда я делал все, как надо, мы быстро прыгали в тачку и сматывались, смеясь и набивая рты едой.
Иногда она тормозила у бара, выходила и лезла в какой-нибудь грузовик. Пока Мими не было, я брал с собой фонарь и отправлялся на поиски чего-нибудь съестного, роясь в мусорных мешках и урнах, а когда она возвращалась, показывал ей свои находки.
А однажды у нее появился жених, за которого она вышла замуж. Его звали Алфи, и я жил в его комнате, когда они ездили в медовый месяц. Они рассчитывали провезти в поездке два дня и заперли меня, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Но когда прошло несколько ночей и мои крекеры закончились, я залез на подоконник и смотрел на мешки с мусором, которые еще не успели забрать. Теперь до них было не добраться.
Ночами я не гасил свет, а днем смотрел свои любимые мультики про Багза Банни. На четвертую ночь я стал рисовать на стенах цветными карандашами, которые Алфи мне купил. После шести ночей, проведенных в полном одиночестве, он вернулся, но без нее. Алфи плакал и говорил, что Мими сбежала от него, украв все его наличные. Я утешал его, а потом мы уснули на их общей кровати.
Я проснулся посреди ночи, потому что сверху на мне лежало что-то тяжелое. Мои ноги были разведены в стороны. Чужое дыхание обжигало шею. Чужие пальцы вцепились в волосы, придавливая голову к подушке. Что-то было внутри меня. От боли я не сразу сообразил, что это Алфи, он лежал на мне и шептал ее имя, снова и снова. Простынь подо мной пропиталась кровью и хлюпала.
Когда все закончилось, он завернул меня в полотенце и отнес в машину, которую она бросила, как и меня, а не в свой грузовик. Мы долго ехали в кромешной темноте, и Алфи все извинялся, шептал, как заведенный «прости, прости, прости», будто это была его молитва.
Потом была больница, копы все пытались узнать, как меня зовут, но от боли я не мог с ними разговаривать, а доктор все твердил откуда-то сверху «все будет хорошо, все хорошо», и просил подать ему нитки.
***
Дети исчезали в странном доме также внезапно, как и появлялись. Некоторые - даже не покидая своих комнат, обмотанные трубками и проводами, словно щупальцами осьминогов. Микки видел таких в книжке. Проходил день, и комнаты вдруг пустели, потом нянечки уносили оттуда все приборы, игрушки и воздушные шары. Некоторых забирали родители, тогда они собирали свои игрушки сами и долго прощались с нянечками, а те махали им вслед. За Микки никто не приходил, и он скучал, коротая время со своим игрушечным медведем, которого ему подарила добрая нянечка Кэт. «Он твой», - сказала она, принеся медвежонка мальчику, - «больше ему некуда податься, вот он и пришел к тебе».
Но однажды нянечка Кэт привела к Микки женщину и назвала ее его бабушкой, добавив, что теперь она будет заботиться о нем. Микки кивнул, еще не до конца все понимая. Он был взволнован мыслью, что у него снова кто-то появился.
Голос у бабушки был мягкий, музыкальный и переливающийся. Ее светлые волосы были скручены в высокую прическу. Суровым вытянутым лицом она очень напоминала Мими.
Подписав все нужные бумаги, она посадила внука в машину и, сев за руль, покатила по широкой серой дороге, тронутой инеем. Позднее дорога разгладилась и превратилась в асфальт. Когда машина установилась у дома, где крыльцо подпирала четверка колонн, Микки спросил:
- Кто здесь живет?
- Господь, - ответила ему бабушка.
Это были ее единственные слова за всю дорогу.
***
В доме, где жил Господь, мне давали уроки Библии, и я был прилежным учеником. Настолько, что совсем скоро меня начали отправлять в город, где у меня был свой перекресток, по которому я расхаживал взад-вперед со стопкой брошюрок для прохожих. С утра до ночи я вещал о гиене огненной и первородном грехе. Дети, пробегающие мимо или проезжающие на великах и скейтах, плевались в меня, а взрослые посылали. Но я был тверд и всерьез собирался на небеса. Потому что зло и порок оставили меня в покое. Я ощущал, как что-то живое и теплое живет внутри меня, заботясь обо мне и исцеляя. Но стоило мне пасть, как твердая рука деда подхватывала меня, прижимая к столешнице, пахнущей лимоном и лаком, и я с замиранием сердца ждал первого удара. Я рыдал, но я очищался. И между мной и моим дедом больше не было никого постороннего, кроме исправительной розги.
Сказать по правде, очень часто я сам напрашивался на экзекуцию, забывая об уроках, о вежливых словах и благодарности. Мне хотелось снова и снова чувствовать его жаркое дыхание за своей спиной, слышать звон пряжки ремня, видеть, как он вытирает взмокший лоб вышитым платком, который достает из своего кармана. Я всегда благодарил его после этого, как и все прочие дети, но делал это с особой признательностью. А после я всем рассказывал, что мне было совсем не больно. В моем сердце поселилось тепло.
***
Но однажды настал тот день, когда в моей жизни снова появилась Мими.
Я услышал ее пьяный голос еще издалека, когда бегом спускался по лестнице. Увидев меня, она велела собираться. Мими очень торопилась. Пока я складывал свои вещи в пакет, она все твердила, что вернулась за мной, и что мы снова будем вместе. Я поверил и сбежал вместе с ней.
Мими познакомила меня с моим новым папой.
Его звали Джери, и у него был свой грузовик.
Но это было ненадолго.
***
Говорят, когда Иисус умер, ангелы плакали.
У Мими появился новый друг, он звал ее «своей деткой» и «сладкой девочкой». Микки он не звал никак. Лежа на своей кровати за тонкой перегородкой, Микки слышал шорох одеяла, возню и влажное чмоканье.
- Моя сладкая девочка, - полушептал он ей.
- Да, это я, твоя девочка, - игриво отвечала она.
- Кто ты?
- Папина девочка.
- Хочешь, чтобы папочка тебя трахнул? – Прохрипел он.
Мими ответила. А потом еще дважды назвала его «папочкой».
Микки спрятался под одеялом и сунул руку себе между ног.
Утром Микки наблюдал со стороны, как Мими стоит перед зеркалом в ванной и прихорашивается. Она старательно растирала по лицу пудру маленькой белой треугольной губкой, маскировала веснушки, которые терпеть не могла. Микки свои тоже не любил.
- А можно и мне убрать веснушки? – Вдруг вырвалось у него.
Мими удивленно повернулась к нему, будто вспомнив о его существовании. Мальчик робко отступил назад, но она улыбнулась и сказала:
- Тащи стул.
Микки приволок стул из спальни и взобрался на него. Теперь их лица были на одном уровне. Микки наблюдал, как она макает губку в жидкость цвета кофе с молоком, а затем трет его нос и щеки, не так бережно как себе, но все же Микки пришел от этих прикосновений в полный восторг.
- Смотри!
Микки повернулся к зеркалу и вытянул шею, как черепаха. Веснушки растаяли на глазах, и он улыбнулся своему отражению. Микки хотел было слезть со стула, но Мими не позволила. Кажется, она входила во вкус.
- Глазки у тебя мои, так что, считай, тебе повезло. Закрой.
Микки послушался. Через мгновение кисточка скользнула по векам, он хотел, чтобы это не прекращалось никогда.
- Знаешь, когда-нибудь, я открою магазин для моделей в Сохо…
- А мне можно с тобой?
- Стой смирно, - раздраженно сказала Мими, - посмотрим, что можно сделать с твоими губами.
Микки не хотел сердить ее. Он расслабил губы и поглядел в сторону. Карандаш зачертил вокруг рта. Потом он с замиранием сердца услышал восхитительным звук открывающейся губной помады. Мими стала красить сыну губы, а закончив, промокнула их бумажной салфеткой. Микки миллион раз уже повторял это подсмотренное у нее движение, но сейчас на бумаге остался красный след от поцелуя.
Когда все было готово, Мими разрешила мальчику посмотреть на себя в зеркало. Микки себя не узнал.
- Вот видишь, тебе стоило родиться девчонкой.
***
Свет был погашен. Комнату освещал только свет от экрана телевизора, там шла бейсбольная трансляция. Тайлер сидел в кресле и прихлебывал уже четвертую банку пива.
Микки подошел и встал перед ним, медленно и лениво, изящной плавной походкой, будто паук, подбирающийся к своей добыче.
- Иди сюда, - Тайлер махнул рукой и хлопнул по своему колену, не отводя глаз от телевизора. Микки подчинился.
- Когда вернется твоя мать?
Микки пожал плечами. Мими возвращалась поздно или уже под утро.
У них с Тайлером всегда было достаточно времени.
***
- Неблагодарная сука! – Вопила Мими.
Вещи летали в воздухе, разбивая на части.
- Отпусти меня, гнусный пидор, с тобой я потом разберусь! – Тайлер держал ее, но та все равно вырывалась.
- Сгинь с глаз моих, предатель! Сгори в аду!
Микки стоял перед зеркалом в запертой ванной, прижимая мокрое полотенце к разбитому носу. Под левым глазом уже зрел синяк.
Мими продолжала визжать, будто поросенок, но уже приглушенно.
Тайлер зажал ей рот.
***
После той истерики, которую устроила Мими, мне пришлось уйти.
Я знал, что не пропаду, если позволю какому-нибудь дальнобойщику сунуть в себя свой хрен за еду, крышу над головой на несколько ночей или за полтинник баксов. Мими всегда так поступала, когда нам было туго.
***
Бадди был огромный как шкаф, но член у него был так себе. Он носил бороду и гонял на старом «харлее», от чего был очень крутым в глазах окружающих. Он любил грызть печенье «Фиддл-Фэддл», а в мохнатой растительности на его груди наверняка водилась какая-нибудь живность от крошек, падающих туда. Иногда Микки всерьез казалось, что здоровяк испытывает к нему чувства, но видеть он этого не хотел и просил трахать себя сзади, ну или хотя бы сбоку, чтобы не видеть его блаженного лица.
Потом был Честер. Скинхэд с глазами, как две огромные смородины, и бритым черепом. Он звал Микки Милкшейк, ну, как молочный коктейль, много курил и смеялся. У него был гавкающий смех. Вместе они добрались до Лондона, а там быстро разбежались.
Шляясь по барам в Сохо, Микки познакомился с Лэри. Черная кожаная куртка и теплый шарф, щедро намотанный вокруг тощей шеи, делали его очень стильным. Сначала Лэри принял Микки за девушку, а когда узнал, что тот парень, обрадовался и позвал работать к себе. Как оказалось потом, Лэри был сутенером в районе Олд-Комптон.
Лэри-сутенер - так его звали на улице.
Как оказалось еще позднее, у Лэри-сутенера была очень тяжелая рука.
И жаден он был просто запредельно.
К двенадцатилетнему возрасту Мими Дойл стала самой грудастой девчонкой из всей параллели и часто пряталась за шкафом в конце их класса. С этого все и началось, Эндрю понятия не имел, что она там делает, пока случайно не подглядел, как Коул МакКой и Нил Саймон по очереди тискают груди Мими. Когда они отошли, уступая место, Эндрю понял, что и он может получить свое. Ему одновременно хотелось и не хотелось этого, его пугали ее огромные груди с темными торчащими сосками, ее дерзкое выражение лица, и он очень боялся сделать что-нибудь не так. Когда строгий голос учителя спросил о том, чего они там копаются, Эндрю отошел от Мими и испытал облегчение.
Мими было четырнадцать, она курила, сквернословила и водилась не с теми ребятами из старших классов, которые рассказывали байки о стычках с полицией, о наркотиках и доступном сексе. В ушах у нее были огромные сережки-кольца, короткие ногти, обгрызенные ею, были выкрашены в красный, а над приспущенными джинсами виднелась тонкая ярко-розовая резина трусиков-стрингов. Она была уже не девственница, Эндрю знал это, но по-прежнему хотел ее и любил. Мими была доступной, но в то же время такой далекой, Эндрю понадобился целый семестр, чтобы насмелиться и предложить ей секс. Эндрю действовал неумело, а Мими лежала со скучающим видом и ждала, пока он закончит. Все происходило в заброшенном рыбацком домике на берегу реки, прямо на грязных досках, куда Эндрю постелил свой свитер, чтобы Мими могла лечь и не запачкаться.
Когда Мими забеременела, по школе прокатилась волна слухов, а в кабинете директора разразился настоящий скандал. Родители Эндрю, угрожая судом, забрали документы сына и переехали на другой конец страны, подальше от отродья Сатаны, развращенной малолетней потаскушки, соблазнившей их мальчика. Эндрю больше не видел Мими, но отчаянно пытался с ней связаться около полутора лет. Ответов на письма он так и не получил. Свою беременность Мими провела дома, рядом с родителями, которые запретили ей делать аборт, это противоречило их религиозным взглядам. Появившейся на свет плод грехопадения был отдан на усыновление молодой семейной паре, не имеющей своих детей. Прощаясь с сыном, Мими назвала его именем Микки, оно казалось ей забавным и очень злило ее собственных родителей. Эта была ее последняя воля, касающаяся ребенка. Она была рада избавиться от него.
***
В квартире Мими Дойл по всему коридору громоздились кучи мусора. Набитые отбросами черные пакеты перемежались с грязным тряпьем и пустыми бутылками. Отбросы частично просыпались и воняли. Рядом валялся использованный, скрученный в узел презерватив, похожий на кокон какой-нибудь гигантской личинки. Мими Дойл было восемнадцать, но похожа она была не то на девушку, не то на старуху, в застиранной линялой майке и мужских пижамных штанах. Под ее глазами залегли тени, ключицы и скулы выпирали сквозь тонкую бледную кожу, длинные волосы секлись и потеряли свой блеск, некогда полные груди обвисли и более не были привлекательными как раньше. От нее воняло грязью, потом и пивом. В просторной гостиной, где она стояла, не было ни книг, ни фотографий, ни картин, ни телевизора – ничего, кроме голых стен, детской кроватки, продавленного дивана, хромого столика и пары стульев с поеденной молью обивкой. В центре комнаты топтался босой ребенок в футболке, которая была ему велика и свисала до коленок. Он тихо ныл, прижимая к себе игрушку, замызганного плюшевого Багза Банни. Это был Микки. Он стоял и звал свою настоящую маму, которой его лишили, как и целой комнаты игрушек, которые некуда было складывать, как и кровати в форме гоночной машины.
- Хватит скулить, они больше не хотят видеть тебя!
Микки смотрел на нее упрямо и не верил, что мамочка и папочка бросили его.
- Я столько вытерпела, чтобы вернуть тебя, а ты ведешь себя, как неблагодарный засранец!
Слова Мими били очень больно, у мальчика тут же перехватило дыхание и на глаза навернулись слезы, но сил плакать больше не было.
- Хочешь знать, что они про тебя сказали?
Микки не хотел этого знать, не хотел в это верить. Сглотнув, он моргнул своими мокрыми глазенками и тяжело засопел.
- Отвези меня домой, - потребовал он, поджимая губы.
От Мими не было ответа.
- Отвези! – Крикнул он и закатился в истерике, отшвыривая от себя зайца и бросаясь на пол.
Мими больше не могла терпеть подобное. Ребенок уже с неделю был с ней и все никак не мог освоиться. Подойдя к нему, Мими схватила его за руку и дернула, поднимая на ноги. Пощечиной привела в чувства.
- Хватит орать! Давай поговорим! – Закричала она, но понизила голос, когда поняла, что Микки больше не плачет. – Давай говорить откровенно. Я – твоя мать, а ты – мой сын. Вот отсюда ты взялся, - сказав это, она схватила себя между ног, но Микки ничего не понял.
- Ты появился, когда мне было всего четырнадцать. Я не хотела, чтобы ты родился, но и избавляться от тебя тоже не стала, хотя и могла. Если бы не мой отец, тебя бы вообще не было. Я бы смыла тебя в унитаз, ты понял? – Микки кивнул, но в его голове все это не укладывалось. – Потом чертова социальная служба забрала тебя и отдала другим родителям, но теперь мне восемнадцать, и мне удалось получить тебя обратно. Понимаешь, ты снова мой.
- Отвези меня домой, - прошептал Микки, будто бы не слышал слов Мими.
- Ты что, не слышишь, что тебя говорят? – Завопила она, что было мочи. – Ты им не нужен! Сколько раз повторять? – Крики Мими были такими громкими, что Микки зажмурился, боясь, что та снова начнет его бить. – Если ты не заткнешься, я сдам тебя в полицию, чтобы они застрелили тебя на месте! Они возьмут длинные острые ножи и выколют тебе глаза, ты хочешь?
Микки замотал головой, ему было страшно, он не хотел лишаться глаз.
- А если не будешь меня слушаться, я позвоню им и они распнут тебя на кресте! Забьют гвозди в твои руки и ноги… - Микки больше не мог слышать эти ужасы, живое детское воображение моментально подкидывало сменяющие друг друга ужасные кровавые картинки.
- Я останусь с тобой! – Закричал он, расплакавшись и схватив Мими за ногу. – Я останусь с тобой…не надо полиции.
- Вообще-то участок рядом, они будут очень довольны…
- Я хочу остаться…не надо полиции.
И Микки действительно остался.
***
Те, что покупали мне сладкое, не задерживались надолго. Те же, что били ее - подольше, но дольше всего те, что били нас обоих: ее – кулаками, меня - ремнем.
В той квартире, куда она привела меня, мы жили недолго. Однажды ночью Мими разбудила меня и велела собираться, мы убрались оттуда, похватав только самое необходимое, и поехали куда глаза глядят. Какое-то время мы жили в ее машине, переезжая с одного место на другое, до встречи с очередным ее кавалером. Иногда Мими выдавала меня за своего братишку. Иногда за сестренку. Мужикам нравятся милые мордашки, - говорила мне она, - ты же не хочешь жить на улице?
Время от времени она делилась со мной таблетками, от которых у меня все плыло перед глазами, а потом мне снились цветные сны, пока я, наконец, не просыпался с воплем, дергаясь в судорогах.
Иногда мы уходили в поход по магазинам, где я таскал то, что Мими мне велела. Копченая колбаса, пиво, лимонад, орешки или чипсы. Когда я делал все, как надо, мы быстро прыгали в тачку и сматывались, смеясь и набивая рты едой.
Иногда она тормозила у бара, выходила и лезла в какой-нибудь грузовик. Пока Мими не было, я брал с собой фонарь и отправлялся на поиски чего-нибудь съестного, роясь в мусорных мешках и урнах, а когда она возвращалась, показывал ей свои находки.
А однажды у нее появился жених, за которого она вышла замуж. Его звали Алфи, и я жил в его комнате, когда они ездили в медовый месяц. Они рассчитывали провезти в поездке два дня и заперли меня, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Но когда прошло несколько ночей и мои крекеры закончились, я залез на подоконник и смотрел на мешки с мусором, которые еще не успели забрать. Теперь до них было не добраться.
Ночами я не гасил свет, а днем смотрел свои любимые мультики про Багза Банни. На четвертую ночь я стал рисовать на стенах цветными карандашами, которые Алфи мне купил. После шести ночей, проведенных в полном одиночестве, он вернулся, но без нее. Алфи плакал и говорил, что Мими сбежала от него, украв все его наличные. Я утешал его, а потом мы уснули на их общей кровати.
Я проснулся посреди ночи, потому что сверху на мне лежало что-то тяжелое. Мои ноги были разведены в стороны. Чужое дыхание обжигало шею. Чужие пальцы вцепились в волосы, придавливая голову к подушке. Что-то было внутри меня. От боли я не сразу сообразил, что это Алфи, он лежал на мне и шептал ее имя, снова и снова. Простынь подо мной пропиталась кровью и хлюпала.
Когда все закончилось, он завернул меня в полотенце и отнес в машину, которую она бросила, как и меня, а не в свой грузовик. Мы долго ехали в кромешной темноте, и Алфи все извинялся, шептал, как заведенный «прости, прости, прости», будто это была его молитва.
Потом была больница, копы все пытались узнать, как меня зовут, но от боли я не мог с ними разговаривать, а доктор все твердил откуда-то сверху «все будет хорошо, все хорошо», и просил подать ему нитки.
***
Дети исчезали в странном доме также внезапно, как и появлялись. Некоторые - даже не покидая своих комнат, обмотанные трубками и проводами, словно щупальцами осьминогов. Микки видел таких в книжке. Проходил день, и комнаты вдруг пустели, потом нянечки уносили оттуда все приборы, игрушки и воздушные шары. Некоторых забирали родители, тогда они собирали свои игрушки сами и долго прощались с нянечками, а те махали им вслед. За Микки никто не приходил, и он скучал, коротая время со своим игрушечным медведем, которого ему подарила добрая нянечка Кэт. «Он твой», - сказала она, принеся медвежонка мальчику, - «больше ему некуда податься, вот он и пришел к тебе».
Но однажды нянечка Кэт привела к Микки женщину и назвала ее его бабушкой, добавив, что теперь она будет заботиться о нем. Микки кивнул, еще не до конца все понимая. Он был взволнован мыслью, что у него снова кто-то появился.
Голос у бабушки был мягкий, музыкальный и переливающийся. Ее светлые волосы были скручены в высокую прическу. Суровым вытянутым лицом она очень напоминала Мими.
Подписав все нужные бумаги, она посадила внука в машину и, сев за руль, покатила по широкой серой дороге, тронутой инеем. Позднее дорога разгладилась и превратилась в асфальт. Когда машина установилась у дома, где крыльцо подпирала четверка колонн, Микки спросил:
- Кто здесь живет?
- Господь, - ответила ему бабушка.
Это были ее единственные слова за всю дорогу.
***
В доме, где жил Господь, мне давали уроки Библии, и я был прилежным учеником. Настолько, что совсем скоро меня начали отправлять в город, где у меня был свой перекресток, по которому я расхаживал взад-вперед со стопкой брошюрок для прохожих. С утра до ночи я вещал о гиене огненной и первородном грехе. Дети, пробегающие мимо или проезжающие на великах и скейтах, плевались в меня, а взрослые посылали. Но я был тверд и всерьез собирался на небеса. Потому что зло и порок оставили меня в покое. Я ощущал, как что-то живое и теплое живет внутри меня, заботясь обо мне и исцеляя. Но стоило мне пасть, как твердая рука деда подхватывала меня, прижимая к столешнице, пахнущей лимоном и лаком, и я с замиранием сердца ждал первого удара. Я рыдал, но я очищался. И между мной и моим дедом больше не было никого постороннего, кроме исправительной розги.
Сказать по правде, очень часто я сам напрашивался на экзекуцию, забывая об уроках, о вежливых словах и благодарности. Мне хотелось снова и снова чувствовать его жаркое дыхание за своей спиной, слышать звон пряжки ремня, видеть, как он вытирает взмокший лоб вышитым платком, который достает из своего кармана. Я всегда благодарил его после этого, как и все прочие дети, но делал это с особой признательностью. А после я всем рассказывал, что мне было совсем не больно. В моем сердце поселилось тепло.
***
Но однажды настал тот день, когда в моей жизни снова появилась Мими.
Я услышал ее пьяный голос еще издалека, когда бегом спускался по лестнице. Увидев меня, она велела собираться. Мими очень торопилась. Пока я складывал свои вещи в пакет, она все твердила, что вернулась за мной, и что мы снова будем вместе. Я поверил и сбежал вместе с ней.
Мими познакомила меня с моим новым папой.
Его звали Джери, и у него был свой грузовик.
Но это было ненадолго.
***
Говорят, когда Иисус умер, ангелы плакали.
У Мими появился новый друг, он звал ее «своей деткой» и «сладкой девочкой». Микки он не звал никак. Лежа на своей кровати за тонкой перегородкой, Микки слышал шорох одеяла, возню и влажное чмоканье.
- Моя сладкая девочка, - полушептал он ей.
- Да, это я, твоя девочка, - игриво отвечала она.
- Кто ты?
- Папина девочка.
- Хочешь, чтобы папочка тебя трахнул? – Прохрипел он.
Мими ответила. А потом еще дважды назвала его «папочкой».
Микки спрятался под одеялом и сунул руку себе между ног.
Утром Микки наблюдал со стороны, как Мими стоит перед зеркалом в ванной и прихорашивается. Она старательно растирала по лицу пудру маленькой белой треугольной губкой, маскировала веснушки, которые терпеть не могла. Микки свои тоже не любил.
- А можно и мне убрать веснушки? – Вдруг вырвалось у него.
Мими удивленно повернулась к нему, будто вспомнив о его существовании. Мальчик робко отступил назад, но она улыбнулась и сказала:
- Тащи стул.
Микки приволок стул из спальни и взобрался на него. Теперь их лица были на одном уровне. Микки наблюдал, как она макает губку в жидкость цвета кофе с молоком, а затем трет его нос и щеки, не так бережно как себе, но все же Микки пришел от этих прикосновений в полный восторг.
- Смотри!
Микки повернулся к зеркалу и вытянул шею, как черепаха. Веснушки растаяли на глазах, и он улыбнулся своему отражению. Микки хотел было слезть со стула, но Мими не позволила. Кажется, она входила во вкус.
- Глазки у тебя мои, так что, считай, тебе повезло. Закрой.
Микки послушался. Через мгновение кисточка скользнула по векам, он хотел, чтобы это не прекращалось никогда.
- Знаешь, когда-нибудь, я открою магазин для моделей в Сохо…
- А мне можно с тобой?
- Стой смирно, - раздраженно сказала Мими, - посмотрим, что можно сделать с твоими губами.
Микки не хотел сердить ее. Он расслабил губы и поглядел в сторону. Карандаш зачертил вокруг рта. Потом он с замиранием сердца услышал восхитительным звук открывающейся губной помады. Мими стала красить сыну губы, а закончив, промокнула их бумажной салфеткой. Микки миллион раз уже повторял это подсмотренное у нее движение, но сейчас на бумаге остался красный след от поцелуя.
Когда все было готово, Мими разрешила мальчику посмотреть на себя в зеркало. Микки себя не узнал.
- Вот видишь, тебе стоило родиться девчонкой.
***
Свет был погашен. Комнату освещал только свет от экрана телевизора, там шла бейсбольная трансляция. Тайлер сидел в кресле и прихлебывал уже четвертую банку пива.
Микки подошел и встал перед ним, медленно и лениво, изящной плавной походкой, будто паук, подбирающийся к своей добыче.
- Иди сюда, - Тайлер махнул рукой и хлопнул по своему колену, не отводя глаз от телевизора. Микки подчинился.
- Когда вернется твоя мать?
Микки пожал плечами. Мими возвращалась поздно или уже под утро.
У них с Тайлером всегда было достаточно времени.
***
- Неблагодарная сука! – Вопила Мими.
Вещи летали в воздухе, разбивая на части.
- Отпусти меня, гнусный пидор, с тобой я потом разберусь! – Тайлер держал ее, но та все равно вырывалась.
- Сгинь с глаз моих, предатель! Сгори в аду!
Микки стоял перед зеркалом в запертой ванной, прижимая мокрое полотенце к разбитому носу. Под левым глазом уже зрел синяк.
Мими продолжала визжать, будто поросенок, но уже приглушенно.
Тайлер зажал ей рот.
***
После той истерики, которую устроила Мими, мне пришлось уйти.
Я знал, что не пропаду, если позволю какому-нибудь дальнобойщику сунуть в себя свой хрен за еду, крышу над головой на несколько ночей или за полтинник баксов. Мими всегда так поступала, когда нам было туго.
***
Бадди был огромный как шкаф, но член у него был так себе. Он носил бороду и гонял на старом «харлее», от чего был очень крутым в глазах окружающих. Он любил грызть печенье «Фиддл-Фэддл», а в мохнатой растительности на его груди наверняка водилась какая-нибудь живность от крошек, падающих туда. Иногда Микки всерьез казалось, что здоровяк испытывает к нему чувства, но видеть он этого не хотел и просил трахать себя сзади, ну или хотя бы сбоку, чтобы не видеть его блаженного лица.
Потом был Честер. Скинхэд с глазами, как две огромные смородины, и бритым черепом. Он звал Микки Милкшейк, ну, как молочный коктейль, много курил и смеялся. У него был гавкающий смех. Вместе они добрались до Лондона, а там быстро разбежались.
Шляясь по барам в Сохо, Микки познакомился с Лэри. Черная кожаная куртка и теплый шарф, щедро намотанный вокруг тощей шеи, делали его очень стильным. Сначала Лэри принял Микки за девушку, а когда узнал, что тот парень, обрадовался и позвал работать к себе. Как оказалось потом, Лэри был сутенером в районе Олд-Комптон.
Лэри-сутенер - так его звали на улице.
Как оказалось еще позднее, у Лэри-сутенера была очень тяжелая рука.
И жаден он был просто запредельно.
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
хранилище душ
и морских чудовищ
и морских чудовищ
среда, 29 августа 2012
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
forever 21
понедельник, 20 августа 2012
совершенная нежность превращается в совершенное зло.
Мальчика 5-ти лет спросили - готов ли он отдать кровь своей сестре (2 года), которая была при смерти и ей срочно нужно переливание крови. Он ответил, что готов.
После процедуры переливания он тихо и испуганно спросил:
— А через сколько минут я умру?
Он думал, что это будет стоить ему жизни, но все равно согласился.
После процедуры переливания он тихо и испуганно спросил:
— А через сколько минут я умру?
Он думал, что это будет стоить ему жизни, но все равно согласился.